Беневентского лена, гонфалоньер Церкви, викарий Святейшего Престола, граф Имольский и Форлийский любезнейше изволил отказать… благосклонно не внял… не откликнулся.»..
Не откликнулся? Черта с два. Куда только все веселье сытого кота подевалось, когда Антонио подступился со своей просьбой, будучи уверен, что подгадал хороший момент.
Что? — сказали ему, что? Вам нужна моя помощь, чтобы извлечь вашу пропажу откуда? Из монастыря? Где благородная дама Доротея, воспользовавшись случаем, укрылась, как вы тут написали, вовсе не от разбойников, не от похитителей, не от меня и даже не от моего беглого капитана, который тут ни при чем, а от своего супруга-адмирала, ревнивца и мужлана, и его привычки распускать кулаки? Вы ославили меня похитителем и насильником на весь полуостров, отнимали у Его Святейшества драгоценное время — и теперь желаете, чтобы я… похищал для вас ту же самую женщину из дома Божья против ее воли?
Глаза у герцога Беневентского были много хуже нынешней распутицы: так же не отпускали, так же высасывали тепло и силы, но на дне у них лежало что-то, о чем и думать не хотелось. У свиты мгновенно образовался такой вид, будто еще одно слово — и Антонио зарежут, не вспомнив о том, что он посол; оставалось только падать на колени и нижайше умолять о прощении, пока ему не разрешили удалиться. Уже снаружи один из свитских посоветовал уезжать с глаз долой и быть впредь более благоразумным; кажется, это был Герарди, секретарь герцога. Большего провала посол на своем веку не знал — а теперь еще докладывать, да так, чтобы всем угодить: и королю, и его родственнице, заложнице при неаполитанском дворе, еще не бывшей супруге младшего брата герцога — хотя ходили слухи о неизбежном разводе.
Неизвестно, чья немилость опаснее.
Главное, решишь усладить слух короля Федериго рассказом о славном подвиге — разозлишь монну Санчу, не только в свою постель больше не пустит, но и какую-нибудь гадость сделает. Чезаре она ненавидит, как кошка купанье. Сократишь рассказ — король услышит его во всех красках от кого-то еще и разгневается. От герцога Беневентского прогнали… и еще эта проклятая весна!..
Ну кто, кто начинает кампанию, пока не просохнут дороги?
А ведь казалось, что лучшего момента не подобрать. Люди, которым что-то удалось, всегда охотнее выслушивают просьбы. Люди, которым удалось невозможное, выслушивают их с удовольствием.
Вчера удачный выстрел обвалил кусок стены. Пролом, однако, вышел маловат — для штурма не годился, Груа это видел, видели и другие. Но люди устали от осады. Да и мысль о том, что город, испугавшись, может все же выбросить белый флаг, сдаться на милость — а значит и грабить его не дадут, одной платой обойдется — толкала вперед не хуже любого поршня, и когда кто-то не выдержал и кинулся вниз по склону, за ним обвалилась лавина. Дон Антонио видел такое — и не раз. Беспорядочная атака, фигурки на зеленом, каждый стремится обогнать другого… жадность подгоняет лучше, чем доблесть, и это не всегда к худу. Так тоже берут города. Но не этот город. Тут нужно, чтобы защитники растерялись, испугались лавины, не задержали ее в узком проломе. А этого ждать не приходится. Но остановить волну, казалось, мог только Господь Бог — или пушки Фаэнцы.
Человек, который ринулся наперерез толпе, казался всего лишь черным штрихом на белом и зеленом, щепкой на гребне волны — если не увернется вовремя, будет разбит о камень. С другим, наверное, так бы и вышло. Был бы всосан водоворотом, затянут внутрь, под огонь и железо. Толпа велика, а помеха ничтожна — но Господь явил чудо, и явил его через человека. Может быть, и правда за знаменосцем Церкви стояло нечто большее, нежели властолюбие и жадность его отца?
Оказавшись между толпой и стенами, с которых уже вовсю стреляли, герцог стал невидимой, но прочной плотиной на пути потока. И ядра Фаэнцы, и лихорадочный азарт армии Ромы словно разбивались о невидимую преграду. Атака откатилась, не начавшись. Невольная ловушка, брешь в ровном ряду зубов из белого камня негодующе захлопнулась.
Его Светлость, словом и небольшим рукоприкладством угомонивший стихию, вернулся на холм, шагом. Улыбаясь. В полном довольстве собой и миром. Как же не быть довольным, если ты молод, силен, храбр — и твои люди уважают тебя настолько, что увидят и услышат даже сквозь жажду и жадность, даже сквозь слепой порыв толпы. Увидят и остановятся… почти сами. Во всяком случае, без крови. Самое время кланяться, восхищаться — и просить.
Оказалось — не время; герцог редко бывал так зол и еще реже так явно выказывал гнев… почему? С какой стати?
— Ваша Светлость, — Альфонсо д'Эсте — дорогой гость. Имеет право ходить всюду и видеть все. И пользуется этим правом. — Ваши солдаты остановились по приказу. Большего можно было бы потребовать только от легионов. Проще остановить солнце, чем загородить путь течению человеческой глупости. С первым справится любой человек, облеченный мощью Господней. Второе не под силу даже Творцу.
— Вы не видели армию, которой командует аурелианский коннетабль, — хмурится хозяин. — А я видел.
— По-моему, — проницательно пощелкивает клювом цапля, — вам просто не нравится ход кампании.
— Вы правы. Не нравится…
* * *
В одну из ночей Великого поста в городе Фаэнце произошло несколько событий.
Служанка городской траттории отомстила хозяину, подав ему и его приятелям на стол блюдо из ребенка, прижитого с тем во грехе. Захотели в пост поесть скоромного — оскоромились крепче, чем собирались. За день до того владелец траттории твердо решил жениться — и не на неукротимой Леонии, у которой никаких доходов, окромя заработка, а на кроткой дочери соседа, притом с большим приданым. Торжество Леонии было недолгим, а смерть под топором совратителя — быстрой.
На другом конце города, у недавно заделанного пролома в стене двое людей из городского совета при участии замкового стражника зарезали и закопали под стеной горожанина, приговоренного к казни за насилие, убийство и попытку пролезть в пустеющие склады с припасами.
Какие-то запоздалые гуляки, напившиеся вина на пустой живот, увидели в небе комету и подняли крик на всю улицу. Комета предвещала мор и глад, а поскольку глад уже бродил по городу, слышавшие эти вопли сами завыли о том, что близок и мор. Целый квартал ремесленников рыдал и выискивал на соседях отметины чумы.
Поутру Асторре Манфреди выслушал доклад о пропавшем из-под стражи приговоренном, о суматохе в кузнечном квартале, о преступлении служанки и трактирщика и смертном ужасе, который напал на сотрапезников, покачал головой, растер